Часть первая. Ворота рая.

Все началось с того, с чего это обычно у всех и начинается, то есть с ничего. Именно с ничего и появляется все то, что случается между людьми. Да, именно так.
Из ничего ты создаешь все, что в твоих силах, и бросаешь это к ее ногам. А она равнодушно переступает... Ты, затыкая куда подальше свою возмущенную гордость, поднимаешь и бросаешь еще раз, с изумлением наблюдая уже знакомую картину.
Может, ты создал совсем не то, что ей нужно было? А нужно ли ей вообще что-либо? Или, может, она тоже, как и ты, эмоциональный труп? Или же знает, что это ты на самом деле тот самый труп, а потому ей ничего от тебя и не нужно?
Но ответов на эти вопросы у тебя нет, а они нужны тебе, как глоток свежего воздуха, как порция новой боли для мазохиста, как драма Мельпомене.
И ты, шипя и плюясь от бессилия, начинаешь копаться в своих мозгах, пытаясь найти в них то, что поможет тебе решить эту вымораживающую тебя изнутри головоломку. Но в них нет ничего, кроме легиона мелких, ничего не значащих о ней деталей, из которых ты непроизвольно складываешь о ней картину под стать своей гнусной душонке, в которой даже не уверен, что она у тебя есть.
А потом, создав о ней мнение по образу и подобию своему, ты начинаешь тихо беситься, ненавидя ее так, как ненавидишь себя, чувствуя, как закипает в жилах горячая молодая кровь. И в один момент у тебя просто сносит голову, сносит настолько, что ты на всех парах мчишься к ее дому и выжидаешь эту суку до позднего вечера, когда уже достаточно темно для того, о чем ты даже пока еще и не думаешь.
О, тот момент, когда она внезапно появляется в поле твоего зрения, подобен экстазу, плавно переходящему в первый оргазм, словно снизошедшее с небес откровение. Ты сам не понимаешь, как оказываешься рядом, и, бездумно что-то тараторя, изо всех сил пытаешься разглядеть в ее глазах что-то, кроме понятного удивления.
Напрасно. Все, что ты видишь на ее чувственных губах - это полное равнодушие и плохо скрываемое раздражение, которые словно тупым ножом выковыривают из тебя все то немногое хорошее, что ты смог о ней сохранить в эмоциональной драке с самим собой.
Слушая ее спокойный и одновременно раздраженный поток слов, ты медленно исполняешься разлагающей тебя уверенности в том, что ты для нее всего лишь один из многих, на которых ей абсолютно плевать, ибо в любой момент твое место может занять кто-то из них.
Ибо ты для нее взаимозаменяем.
На этой мысли терпение внезапно взрывается в твоем мозгу перегоревшей лампочкой и ты, своим раненым органом мышления не отдавая себе отчет в своих действиях, тыльной стороной ладони от души отвешиваешь ей резкую звонкую оплеуху, с наслаждением почти физически чувствуя воцарившуюся немую изумленную тишину. И перепад эмоций, этот резкий контраст от одного к противоположному сносит тебе башню окончательно...
А через вечную пару секунд ты "включаешься", чувствуя, как что-то тепло щекочет твою напряжённую кисть. Нож в твоей руке стал ее органичным продолжением, а женская податливая плоть - его живыми последними ножнами.
Заливаясь безумным смехом и глотая его, словно ядовитый кактус, ты наносишь удар за ударом, каждый раз успевая словить тот момент, когда нежная белая кожа поддается под неумолимым напором стального лезвия только затем, чтобы сдаться и стать очередным глубоким ножевым ранением. Глубоким до самой рукояти, которая через раз, попадая в уже нанесенные раны, от силы удара входит в эту уже рваную дыру сначала на пару сантиметров, а потом с каждым попаданием все глубже и глубже, пока, наконец, ты не начинаешь чувствовать, как вслед за рукоятью в изуродованное тело уже проникают костяшки твоих судорожно сжатых пальцев...
Из этого сюрреалистического состояния тебя выводит легкий скрип закрывающейся за ней подъездной двери. Ты дико трясешь головой, отгоняя безумное наваждение, и успеваешь заметить тот последний миг, когда эта стальная преграда еще не закрыта, но шансов на то, чтобы не дать ей захлопнуться, у тебя ноль.
И с этой бесконечной мыслью ты немо стоишь под ее дверями, как Сатана перед воротами Рая, с меланхоличной грустью сожалея о том, что тебе все это лишь привиделось...

Часть вторая. Музыка каблуков.

Иногда бывают в твоей жизни такие моменты, когда в ней случается ничего. Все вокруг это видят и, конечно же, спрашивают, что у тебя произошло, а ты им отвечаешь: "Ничего". И эти все понимают, что ты врешь, и это не дает им покоя, они продолжают лезть в твою душу своими грязными ручонками, пытаясь докопаться до причины твоего экзистенциального ничего, эгоистично желая сделать его всем, чтобы потом утешать и давать бесполезные советы. Так они показывают, что ты им небезразличен...
В этот раз ты идешь к ней на встречу, распугивая особо эмпатичных людей своим угрюмо-решительным выражением лица, чувствуя, как мрачно клубится внутри тихая, но непоколебимая уверенность в своих выпестованных злостью намерениях. Ты точно знаешь, зачем ты идешь и что будешь делать, а потому твои шаркающие шаги, вышагивая похоронный марш давно умершей человечности, звучат весьма уверенно. По крайней мере, так тебе кажется...
Но случается неожиданное - она мило и вполне искренне улыбается твоему появлению и сложив губки алым бантиком, посылает тебе приветственный воздушный поцелуй. Ты, сбитый с толку, тут же теряешь всю с таким тщанием накопленную ненависть и с головокружительной скоростью таешь в ее смеющихся бездонных глазах, словно кусочек арктического льда в утреннем чае.
Ее синие омуты, подернутые томной поволокой, будто глубоководные озера утренним туманом, вконец выбивают тебя из колеи, загадочно блуждая по твоему телу и всякий раз заканчиваясь длительным взглядом глаза в глаза. Прилагая титанические усилия, чтобы выдержать этот ее взор и не отвести первым глаза, ты чувствительно подгораешь от стыда, не в силах избавиться от навязчивых мыслей, которые еще совсем недавно рисовали в твоем мятущемся мозгу садистические картины возмездия и мести.
Слушая ее щебетанье, льющееся горным холодным ручейком на твое обожженное сердце, ты медленно начинаешь осознавать, что с каждой проведенной с ней минутой вместо боли безумно хочется причинить этому хрупко-чуткому существу море нежности, теплоты и ласки. И ты, будучи скорым на поступки, медленно начинаешь воплощать это безумно-сладкое желание в реальность, незаметно превращаясь в того, кем ты когда-то был, прежде чем превратиться в эмоциональное бревно.
Вечер незаметно превращается в ночь, красивые романтичные декорации - в повседневные предметы ее спальни, посреди которой ты осторожно стягиваешь с нее вечернее платье. Оно со сладострастным многообещающим шорохом скользит по ее бледному телу вверх, она неуверенно поднимает руки, и этот сводящий тебя с ума кусок ткани, увлекая за собою ее волосы, становится уже совершенно неважной и забытой частью вашего совместного вечера. Ее кружевное красно-черное белье на секунду становится бесконечной Вселенной в твоих восторженных глазах, а потом она резким рывком прижимается к тебе, и впиваясь страстным диким поцелуем в твои страждущие губы, начинает суматошно тебя раздевать... И оглушающий звук выпавшего с кармана ножа подобен маленькому личному Большому Взрыву, в котором навечно сгорают все твои чаяния и надежды...
Она отстраняется, секунду смотрит на этот совершенно нелепый в подобной ситуации предмет обихода, и за этот краткий миг ты успеваешь прочесть в ее широко раскрытых глазах бездонную тьму сменяющих друг друга эмоций, с мрачной обреченностью ожидая финишного итога этой какофонии женских чувств.
И результат не заставляет себя ждать. Она, твоя самая бесценная драгоценность в твоей жизни, продолжает немо смотреть на тебя своими увядающими в этой нелепейшей ситуации васильками, в которых гамма мелькающих эмоций постепенно замедляет свое чередование, до боли напоминая тебе русскую рулетку. И ты с тоскливой безысходностью нажимаешь на чертов курок, понимая, что револьверный барабан заряжен полностью...И оглушительный в комнатной тишине выстрел не заставляет себя ждать, взрываясь в твоей груди ее тихим дрожащим голосом:
- Уйди... Пожалуйста...
Ты, подобно монстру из ночных кошмаров шизофреника, поднимаешь с паркета нож и молча выходишь из ее квартиры, неслышно прикрывая за собою дверь. Как отвратительное чудовище, что в нелепой случайности мерзкого кровосмешения явилось из ада, ты, так и не удосужившись спрятать или хотя бы выбросить злосчастный нож, бездумно бродишь по медленно пустеющим улицам ночного города, чувствуя внутри то самое ничего, которое живьем разрывает тебя на мелкие части, которых тебе никогда больше не собрать правильно. И ты, как никогда прежде, чувствуешь себя живым, настоящим, из крови и плоти, не осознавая, что твои механические движения больше присущи роботу, нежели тому, кто сейчас живет внутри тебя. Словно душа и тело поменялись местами...
Минуты сменяются часами, отчаяние безнадежностью, а ночь - рассветом. Как сомнамбула, ты сомнамбулируешь старческими шагами по земле, по асфальту, песку, брусчастке, и ни одна из них, вопреки твоему желанию, не разверзается под тобой, не проглатывает туда, где тебе самое место.
А потом ты нос к носу совершенно внезапно сталкиваешься с ней, со своей драгоценностью! И она, как и подобает сокровищу, ослепляет твою душу своим ослепительным сиянием, которое моментально выжигает из нее все плохое, оставляя лишь тупую, бездумную щенячью радость. И ты несешься за ней на всех парах, как щенок за своей любимой костью, брошенной хозяином, а она от тебя улепетывает, спотыкаясь и падая, бежит изо всех сил, будто за ней гонится адская свора полоумных чертей. Бежит, пока не упирается в тупик...
Прижавшись спиной к стене, она, твоя щенячья радость, затравленным взглядом перепуганно смотрит на нож в твоей руке, а ты, не замечая этого, неумолимо приближаешься к ней, удивленно замечая небольшую родинку на щеке, которой у нее не было, другую форму совершенно чужих губ, чуть вздернутый нос, судорожно хватающий широко расплавленными крыльями недостающий воздух, темные провалы незнакомых глаз...
Еще не в силах поверить страшной догадке, ядерным взрывом неотвратимо взрывающейся где-то глубоко в подсознании, ты подходишь к ней на максимальное расстояние и несмело, со второго раза касаешься ладонью ее дернувшейся щеки. Ядерный гриб достигает сознания, вырываясь изо рта смертельно-тоскливым стоном, полнящимся океаном разочарования, и беспощадно уничтожает все мысли, оставляя только бесконечную тоску. И следующий миг, когда она, больно царапнув ногтями, выхватывает из твоей безвольно висящей вдоль тела руки клятый нож, является для тебя столь быстрым и неожиданным, что ты не успеваешь ничего понять...
Понимание приходит секундой позже. Вместе с отчаянным визгом вусмерть перепуганной и загнанной в угол женщины, вместе с острой и резкой болью в животе, вместе с внезапно вернувшейся ясностью мышления, которое истошно кричит тебе о том, что стальной холодок в животе - это колотая рана. Ты тихо рычишь раненым зверем, чувствуя, как подкашиваются слабеющие ноги, как струится теплая кровь по пальцам, меж которых зажата рукоятка твоего собственного ножа, как затуманивается гаснущее сознание.
Из последних сил ты подползаешь к холодной кирпичной стене и приваливаешься к ней спиной. Густая кровь ручейком твоей жизни струится по телу, пачкая почти новую одежду, песочными часами отмеряя оставшееся тебе время.
Затихающий вдали, то и дело сбивающийся с ритма перестук каблуков и собственное прерывистое дыхание становятся твоей последней музыкой, которую ты слышишь перед тем, как провалиться в спасительное забвение...

Часть третья. Аромат духов.

Ничего... Нет, на этот раз было что-то, вполне человеческое, но от того не более понятное, включившееся по мановению маловразумительного громкого хлопка, который секундой позже назойливо отозвался внизу живота тупой ноющей болью. Стаккато чьих-то каблуков сквозь мутную пелену неспокойно дремлющего сознания болезненно резануло по ушам, а спустя миг беспамятства так же резко утихло где-то на самой грани, которой твой разум еще не достиг, но, определенно, уже настойчиво пытался.
Что-то теплое, робко коснувшееся твоей полураскрытой ладони, нежно прошлось по ней вверх, остановилось где-то выше запястья, которое ты чувствовал не в пример хуже. Нечто знакомое почудилось в этих чужих касаниях, знакомое своей ласковостью, своей... А чужих ли?
Глаза упорно не хотели открываться, веки, казалось, были вылиты из свинца, своей тяжестью больно давя на глазные яблоки. Или это отзывалась боль в висках? Или в животе? В груди? Казалось, болело все тело, ныло до самой последней клеточки, но там, где застыла чья-то рука, ее не было, лишь тепло - живое, человеческое, женское... Женское?!
Невесть из каких глубин подсознания пришедшая ассоциация кольнула мозг яркой догадкой и глаза, наконец, как-то сами собой приоткрылись, являя перед собою темный размытый силуэт, застывший каменным изваянием возле твоей больничной койки.
Резкость еще не успела вернуться твоему взору, а размытая фигура, испустив сдавленный протяжный вздох, размазанным пятном метнулась тебе навстречу, придавила своей тяжестью, запустила тонкие пальцы тебе в волосы и приникнув губами к уху, зашептала переполненные заботой и нежностью бессвязности... Ее голосом!
И едва успев осознать это, ты чувствуешь, как тебя неумолимо накрывает счастливой волной нирваны, а губы сами собой расползаются до ушей в блаженной улыбке слюнявого идиота. Ее длинные ухоженные волосы касаются твоей щеки, а жаркое шепчущее дыхание...
Хлопок! В этот раз вполне понятный - звук захлопнувшейся двер. Сквозь тонкую размытую мембрану между реальностью и бредом ты слышишь выверенную ритмичную дробь каблуков, различаешь застывший силуэт у самой койки, на этот раз вполне четкий и ясный - он был весьма далеким от вселенской нежности и заботы о твоем здоровье. Длинные ухоженные волосы цвета воронова крыла смоляными поблескивающими прядями вьются куда-то за хрупкие плечи, исчезая за спиной в невидимой тебе прическе. Плотно сомкнутые подведенные карандашом губы, с величайшим тщанием и осторожностью выкрашенные в темно-розовый цвет, очень долго не говорят ничего из того, что бы тебе хотелось слышать, а глаза со странным блеском смотрят тебе, казалось, в самую душу, выворачивая ее наизнанку. Хорошо, что у тебя ее нет...
- Идиот, - шелохнулись ее губы.
Да-а... Это далеко не то, что тебе мгновением назад сладострастно рисовало твое больное подсознание, подсовывая доверчивому мозгу фальшивые картины галлюциногенного бреда. С-сука...
- Дебила кусок.
Что же, и это тоже вполне заслуженно. Устами твоей радости в этот раз глаголет сама истина. В кои-то веки...
- Тебе лечиться, надо, ты псих, - продолжает она выплевывать презрительные слова, так и не дождавшись ответа. - Ты же ненормальный, тебя вообще от людей подальше держать нужно, как бешеную собаку на цепи, как свихнувшегося зэка в одиночной камере!
Привычно не обращая внимания на смысл, ты просто смотришь на то, как шевелятся ее аппетитные губы, желая впиться в них немедленным жарким поцелуем, облизнуть языком, проскользнуть внутрь, пройтись по деснам, встретиться с ее остреньким язычком и слиться в глубоком влажном поцелуе, что называется, взасос...
- Ты вообще меня слушаешь?! Я с тобой разговариваю!
- Слушаю, - с трудом разлепляешь ты пересохшие потрескавшиеся губы. Облизываешь их, представляя, что это ее собственные, и продолжаешь: - Я идиот, кусок дебила, бешеная собака и свихнувшийся зэк, мне лечиться надо, как только земля таких носит...
- Иронизируешь... Даже в таком состоянии, валяясь на больничной койке... Какой-же ты все-таки мудак!!!
Ты пытаешься подобострастно закивать в ответном согласии головой, но в горле неожиданно запершивает, ты прокашливаешься, а когда приступ проходит, ответ находится как-то сам собой:
- Вполне возможно... Наверное, как раз именно поэтому ты здесь - у больничной койки больного на всю голову мудака, а не в теплой постельке того слащавого красавчика, которого ты подцепила сразу же после... Впрочем, ты ведь и сама прекрасно знаешь, а?
Молнии в ее глазах, кажется, вот-вот прожгут тебя взглядом вместе с кроватью, но потом внезапно куда-то исчезают, сменяясь бессонной усталостью. Она разворачивается, цокает шпильками и плюхается в мягкое кресло, потирает тонкими пальцами виски, думая о... Да бог ее знает, о чем...
- И чего ты ждешь? - наконец поднимает она на тебя свои бездонные глаза. - Признания? Извинения? Что мне жаль и имей возможность я все изменить, то поступила бы иначе? Что ты хочешь о меня услышать?
Ты смотришь на ее миниатюрное бледное личико, на выбившуюся из-за уха прядь, подмечаешь детали, которых до этого не замечал, а потом роняешь эмоционально-бесстрастное:
- Зачем ты здесь?
Она отводит взгляд, вся как-то разом обвисает, ссутуливается, одним махом теряя всю свою самоуверенность, надменность, и ты видишь в ней всего лишь слабую, уставшую женщину, которая, закусив губу, ищет в себе ответ на вопрос, которого она не ожидала.
За дверью раздается какой-то шум, а спустя мгновение она распахивается настежь и в палату вальяжно входят двое полицейских. За их спинами с неуверенным, чуть напуганным и вноватым лицом маячит та самая особа, которая и отправила тебя в место, в котором ты ныне и находишься...
Твой смысл жизни украдкой облегченно вздыхает и легким дымком просачивается мимо них, оставляя тебя наедине с твоими личными проблемами, которые, к слову, ты создал себе сам, на свою же голову и прочие потерпевшие части тела.
А спустя пару секунд ты уже молча сдерживаешь рвущуюся наружу страдальческую гримассу, когда один из стражей закона начинает монотонно бубнеть тебе о выявленных запрещенных веществах в твоей крови, о неадекватном, угрожающим жизни и здоровью окружающих поведении, и прочих приземленных абсолютно безынтересных вещах.
В воздухе витает едва ощутимый аромат ее дорогих духов и все оставшееся время ты сосредотачиваешь свое внимание исключительно на нем, а когда он окончательно рассеивается, беззастенчиво симулируешь потерю сознанию, с блаженной мысленной улыбкой избавляясь от этих незваных зануд у твоей кровати...

Ничего не хочется. Почти... Хочется просто вот так сидеть теплым погожим утром на огромной веранде и наслаждаться тихой зеркальной гладью небольшого озера, раскинувшегося всего-то в двадцати метрах.
Одинокая муха вот уже битый десяток минут кружит над тобой, словно маленький живой вертолет над местом посадки, пока, наконец, не решается присесть на твою руку, мирно покоящуюся на колене. Ты косишься на нее глазами, не смея спугнуть, и минуту без особого энтузиазма наблюдаешь за тем, как она короткими перебежками снует по коже, вызывая легкую щекотку.
- Как вы чувствуете себя сегодня? - раздается внезапное за твоей спиной, секундой позже превращаясь в старческое шарканье садящегося рядом пожилого человека.
- А, доктор... Доброе утро. Спасибо, ничего, сижу вот, размышляю...
- О, размышляете? - вскидывается он, с любопытством заглядывая тебе в глаза поверх сдвинувшихся на нос очков. - О чем, если не секрет?
- Да так... О том, о сем...
- Как емко...
Ты тяжело вздыхаешь, не имея ни малейшего желания вести одну из тех бесед, которые тебе за последние дни осточертели уже до самых последних чертиков. Но, увы, как говорится, взялся за гуж...
- Я думал о мухе, доктор, - выдаешь ты ему, равнодушно наблюдая за его усиливающимся интересом к твоей уставшей персоне. Интересом ученого к подопытному, доктора к пациенту...
- О мухе? - вопросительно приподнимает он свою кустистую бровь.
- Да, о мухе. Она ползала по моей руке, пока вы своим приходом не спугнули ее. К слову, я уже собирался ее прихлопнуть, потому как она чертовых десять минут жужжала у меня над ухом, действуя на мои и без того расшатанные нервы, но вы ее вспугнули. Вот она летает, - настороженно вздымаешь ты кверху указательный палец. - Слышите?
- Ну, я же доктор, - осторожно улыбается он в ответ. - Это моя работа.
- Спасать жизни?
Он улыбается еще шире, обнажая кончики зубов, а потом снимает очки и минуту молча возится с ними, протирая и без того зеркально-чистые стекла.
- Вижу, вы не очень настроены на разговор, - наконец, прерывает он затянувшееся молчание.
- А разве когда-то было иначе? - устало вымучиваешь ты ему натянутую улыбку.
- Да, вы правы, - кивает он головой, вежливо улыбаясь в ответ. - С вами очень сложно работать, стандартные подходы зачастую к вам неприменимы в силу ваших особенностей психики. Но тем не менее вы пытаетесь идти мне навстречу, я это прекрасно вижу, а потому ваше желание... избавиться от прошлого вполне искренне. Это обнадеживает.
- Поэтому я здесь, разве нет? - пожимаешь ты плечами.
Он улыбается тебе в ответ, заглядывая в глаза. Он вообще очень улыбчивый, любит улыбаться. Видать, издержки профессии.
- Расскажите мне о своем предшествующем больнице психическом состоянии.
- Опять?
- Да, опять, - хитро щурит он глаза. - Это помогает мне получше разобраться, поставить себя на ваше место и, соответственно, понять суть, корень проблем, с которыми я вам здесь и помогаю справиться.
- Ладно, док... Но - это последний раз. Мы уже больше месяца топчемся вокруг да около одного и того же, сколько можно-то, ей богу...
- Хорошо. Последний раз, - кивает он головой, словно китайский болванчик. - Последний раз и на этом - все, мое слово!
- Я не помню, когда это началось, - начинаешь ты нехотя ворошить свое неприятное прошлое. - Ну, то есть я помню свой первый раз, но когда я превратился в того, о ком вы от меня прекрасно наслышаны... Это происходит как-то постепенно, незаметно. Ты думаешь, что все контролируешь, считаешь, что в любой момент можешь соскочить и до определенного момента так и есть. Сначала ты ищешь оправдания своим, ранее не свойственным тебе поступкам, а потом тебя это попросту перестает волновать. Душа и мысли извращаются, а сердце черствеет, стает просто органом, гоняющим по организму кровь. Мир вокруг становится каким-то ненастоящим, чьей-то игрой, заложником которой ты являешься и только они, док, только они дают тебе чувство реальности происходящего, только они заставляют тебя чувствовать себя живым, а не чьей-то куклой, бездушным роботом. И тогда ты можешь все! Весь мир у твоих ног, ведь это они, все эти вокруг на самом деле куклы, а ты... Ты живой, настоящий, ты знаешь правду, ибо видишь их насквозь, знаешь их суть, все их мотивы и желания, повадки. Ты - Бог!
Это жизнь и часто бывает так, что мы не получаем то, чего желаем, чего хотим, чем просто обязаны обладать. Но - увы, это что-то оказывается тебе не подвластным. И вот тогда начинается все самое интересное, самое безумное. Ты готов на все, чтобы заполучить это, и абсолютно все способы, если они действенны, для тебя становятся вполне приемлемыми. Морали и прочих духовных ценностей нет, есть лишь выгода, целесообразность и... желание обладать выбранным объектом. Логика. Нездоровая, извращенная, субъективная, но - логика. При этом твоя нервная система находится в состоянии полного шока, если можно так в ее адрес выразиться. Ты становишься рабом своих эмоций, своих ощущений, но при этом действуешь и думаешь, как робот, степень совершенства которого зависит уже от твоих личных качеств.
А ведь жизнь-то игра, в которой только ты один настоящий. Именно это и заставляет творить безумные вещи, док. Это чувство азарта, адреналина, чувство живости происходящего, но при всем этом ты относишься ко всем жизненным перипетиям несерьезно, навеселе, ведь это же просто игра. Неужели вам интересно, док, интересно слушать все это в который раз?
- Да, вполне, - изгибает он губы в одной из своих бесчисленных полуулыбок. - Да и вы рассказываете каждый раз иначе, каждый раз к старой истории прибавляя какие-то новые детали. Видимо, чтобы скучный занудный старик не помер от тоски...
- Да ладно, док, вы вполне даже ничего, - пытаешься ты его ободрить. - Будь я женщиной ваших лет, то кто знает...
- Это сейчас один из тех случаев, в которых мораль не имеет места быть?
- Наверное... Все еще сложно давать адекватные оценки, тем более самому себе.
- И как давно вы это поняли?
- Да я всегда это знал. Просто в один момент мое сознание выпихнуло это из себя, засунув в один из темных уголков своего братишки подсознания. Очень длительное время я вообще о подобном не задумывался.
- Почему?
- Не знаю. Думаю, это навредило бы той личности, которая подавила настоящего меня.
- Настоящего вас? - изгибает он дугой бровь, делая какие-то пометки в пошарпанной в кожаном переплете тетради. - То есть, того, кем вы были до этой черной полосы в вашей жизни?
- Да, именно так. Сейчас я понимаю, что я очень изменился, все это время в моем теле жил совсем другой человек, не тот, который впервые вкусил этот... запретный плод.
- Запретный?
- Для нынешнего меня - да.
- Помнится, при наших первых беседах именно я так несколько раз выражался, помня о вашем нежелании упоминать их, называя своим именем, - изогнул уголки губ старик. Но неважно, вы правда так уверены в себе?
- Я уверен в том, что сейчас уверен. И да, я помню, как вы выражались, это ваши собственные по смыслу слова. Они тогда заставили меня здорово задуматься...
- Это хорошо. Вижу, ваш новый знакомый, - кивает он головой тебе за спину, - желает вашего общения, поэтому - пока все, увидимся после обеда. Не запаздывайте!
- Да, док, - качаешь ты ему головой вослед, слушая, как постепенно затихает его шаркающая походка.
Место дока в пластиковом кресле тут же занимает облаченная в черный деловой костюм Петти, закидывает ногу на ногу и начинает копошиться у себя в кожаной сумочке, пока, наконец, с довольным театральным визгом не достает оттуда украшенную стразами пилочку для ногтей, начиная, жеманно оттопырив пальцы, наводить красоту.
- Вчера третьего добавили, первых двух я уже оценила, - игривым мужским голосом сообщает тебе последние местные новости это чудо в перьях.
- И как? - вяло интересуешься ты. - Красавчик? Или опять не твой профиль?
- Ой, ты даже не представляешь, чтобы я с ним... - Петти мечтательно заулыбалась, щуря ярко накрашенные веки с длинными накладными ресницами. - Он такой... Такой душечка!
Ты отстраненно киваешь головой, в который раз размышляя, какая личная история кроется за экстравагантным видом этого рыжего недоразумения человеческой природы. Появившись в клинике несколько дней назад эта особа успела вызвать к себе отвращение почти всех немногочисленных лечащихся здесь пациентов, которые своей неприязни, надо сказать, и не скрывали. Только врачи да обслуживающий персонал всегда вежливо улыбались. Чересчур вежливо...
В итоге сразу же на второй день Петти переселили в отдельное, ныне почти пустующее крыло, чтобы она своим присутствием не подрывала и без того шаткое психическое равновесие лечащихся пациентов. Но это не особо помогало, в свободное время разрешалось бродить по всей территории, чем Петти успешно и пользовалась, донимая особо приглянувшихся "красавчиков".
- Слушай, а это правда, что тебя чуть не убили? - с чистой женской непоследовательностью округляет она свои узкие глаза.
- Да, было веселое и радостное время... - тяжело вздыхаешь ты спустя долгую минуту выжидательного молчания.
- А когда это от убийства становилось весело и радостно? - еще больше округляет она глаза, которые от этой ее манеры начинают напоминать тебе небольшие блюдца.
- Это был сарказм, Петти...
- Это был сарказм на грани фола, - надувает она свои пухло-силиконовые, но все-таки мужские губы. - Никогда не понимала этих больных извращенцев, тяготеющих к литрам крови, внутренностям наружу и прочим нездоровым сексуальным влечениям.
- Может, потому, что ты никогда не понимала сарказма?
- О нет, дорогуша, с сарказмом я отлично знакома, причем в самых тесных аспектах. - Она игриво стреляет взглядом с-под полуопущенных ресниц в твою сторону, но так и не дождавшись от тебя реакции, с немного приунывшим видом продолжает гнуть свое: - Просто у тебя он... Особенный. Твой сарказм как... как... Ну я даже не знаю, его невозможно ни с чем сравнить, он... Он такой...
Петти как бы невзначай придвигается к тебе поближе, облизывая томным взглядом, словно кошка сметану.
- Петти...
- Да, милый? - Она придвигается еще поближе, как бы невзначай касается рукой колена.
- Я предпочитаю девушек...
- А я... Я... - в наигранном удивлении начинает она хватать ртом воздух. - А я, по-твоему, кто?!
- Ну, - с приличной толикой неловкости начинаешь ты ей объяснять. - Ты парень, который хочет быть девушкой...
Петти долгую секунду смотрит на тебя обиженным быстро влажнеющим взглядом, а потом резко встает, роняя с колен сумочку, и отвешивает тебя звонкую пощечину.
- Идиот! - доносится ее истерический крик под цокот быстро удаляющихся острых шпилек.
А ты потираешь ладонью начинающую жечься щеку и думаешь о превратностях бытия, чувствуя себя распоследним на свете болваном...

Маленькая девочка завороженно смотрела на тусклое мерцающее сияние во мраке собственной квартиры, позабыв, казалось, обо всем, что имело прежде значение: о своем бурном, но нелегком прошлом, о с таким трудом нажитом опыте, о детях, обо всем мире...
Все это становилось совершенно неважно, мгновенно забывалось, едва ее взгляд натыкался на эту аномалию, на свет которой ее влекло, словно глупенького мотылька на огонь, в котором суждено только одно - сгореть.
Если бы была возможность заглянуть ей в глаза, то в них можно было бы увидеть ровные отблески холодного белого пламени, в котором мелькали какие-то странные символы, загадочные буквы, узорчатая цифирь, причудливые картины и размытые двуликие лица. Но никто не мог этого сделать. Ведь никого рядом не было.
Девочка еще долгое время бездумно блуждала глазами в только ей видимом мареве, а потом встрепенулась, словно что-то вспомнив, протянула руку в этот сгусток искусственного света... И исчезла. Растворилась, словно ее и не было.
Вокруг все колыхалось, расплывалось, постоянно меняя свои очертания, окраску и смысл. Если бы можно было облечь человеческую мысль в нечто визуально-осязаемое, придать ей физическую форму, то, скорее всего, так бы она и выглядела - колыхающимся дрожащим фантомом, сюрреалистической фантазией, из которой медленно проступало чье-то искаженное гримасой незнакомое лицо.
Как вскоре оказалось, оно не гримасничало. Оно так улыбалось. Скалилось девочке в клоунской ухмылке, которая могла означать все, что угодно. Но храбрая девчушка не испугалась, она бесстрашно протянула свою маленькую тонкую ручку и осторожно провела ладошкой по щеке, подкрепляя это робкое движение такой же улыбкой. Так маленькая девочка вошла в мир духов...
Сколько дней прошло, месяцев, лет? Никто не мог ответить ей на этот вопрос, кроме нее самой. Но таких вопросов оно перед собой больше не ставила. Едва выпадала малейшая возможность, девочка искала контакта с бесплотными духами, которые стали ей совсем близкими, ближе коллег, друзей и даже детей.
Призраки улыбались ей своими нечеловеческими улыбками, призывно тянули руки, нетерпеливо ожидая каждого ее возвращения. И девочка возвращалась, после каждого посещения чувствуя в теле какую-то усталость, опустошенность, не придавая, впрочем, этому должного значения. Откуда ей было знать, что эти безобидные с виду нереальные фантомы вполне реально вытягивали из нее жизненную силу?
Спустя годы маленькой запутавшейся девочке не хотелось больше заниматься делами, не хотелось жить в том мире, который ее создал. Призраки полностью овладели ее разумом и желаниями, и вынужденно занимаясь повседневной рутиной, она мыслями была с ними, представляя, как в очередной раз окунется в эту фальшивую юдоль беспечности, где не было ни проблем, ни прочих жизненных сложностей, которые надо решать.
И вот вечером, когда все эти докучающие реальные дела сделаны, девочка опять смотрит в это окно, ведущее в мир без забот, где нет ни жажды, ни луны, где есть лишь цифирь, символы молвы. Где ее ждут бестелесные призраки, которые играют в людей, чтобы отуманить очередную невинную душу в своей неутолимой жажде быть людьми.
А на другом конце света сидит пожилой мужчина с уставшим выцветшим взглядом, точно так же пялясь в свое окно, и в его глазах нет ничего - лишь вселенская усталость и желание забыться.
За тысячи миль от уставшего мужчины в роскошно обставленной комнате сидит светловолосая ухоженная женщина, но вся эта роскошь ее совершенно не волнует - она тоже нашла свое окно, выход из своего мира, в котором она устала чувствовать себя одинокой.
В какой-то тесной ободранной комнате сидит совсем еще молодой паренек - белое мерцание играет причудливыми тенями на его азартном лице. Совсем еще вьюнош, он только-только открыл для себя иллюзорный мир, но с присущим молоди юношеским максимализмом и энтузиазмом уже вошел в него настолько глубоко, что больше оттуда не выберется.
А где-то сидит пожилая женщина, которая бежит от своего мужа и чьи дети уже давно повзрослели, увлеченно пожирая в мерцании глазами что-то свое, личное, не зная, что это личное - ее собственный сын.
И всю оставшуюся жизнь этим заблудшим душам суждено скитаться по придуманным ими же просторам несуществующего мира в тщетных поисках вечного счастья. Да вот только они не знают, где его искать, а потому ищут совсем не там. Медленно погружаясь в бездонную пучину собственных грез, они верят в светлое будущее, не замечая, как сгущается вокруг тьма, суживаясь до одной маленькой точки. Пикселя.

Пепел редкими серыми хлопьями кружился в горячем сухом воздухе, медленно ложась на причудливые комья застывшей лавы. Он падал, казалось, ниоткуда, из темноты, ибо здесь, в аду, не было неба, вместо него над головами клубился мрак, постепенно сгущаясь тем сильнее, чем выше, через каких-то пару лиг становясь абсолютно непроницаемым.
Из этой первозданной тьмы появилась небольшая ослепительно белая точка, мощными сполохами отгонявшая тянущиеся к ней черные щупальца. Она, сражаясь с мраком, постепенно увеличивалась, быстро приближаясь к земле.
Асмодей удивленно застыл на большом каменном уступе, окаймленном вырезанной из него грубой оградкой, в странном замешательстве наблюдая за этим явно необычным для здешних мест явлением. Его огромные мощные кожистые перепончатые крылья мелко подрагивали за широкими мускулистыми плечами, выдавая его нарастающее любопытство.
Не будучи особо сдержанным, он уже дернулся было к пропасти, чтобы взлететь и поближе рассмотреть это нелепое недоразумение, но в последний миг застыл, успев рассмотреть в этом режущем глаза блеске очертания человеческой фигуры.
Его глаза пару долгих мгновений упорно пытались вывалиться из орбит в немом безграничном удивлении, а потом он злобно рыкнул, рефлекторно взметнув хвостом небольшую тучку пепла, успевшего покрыть каменный пол балкона, и быстро скрылся в проходе.
Иисус сразу заметил свою цель, от которой тянуло такими злобой и ненавистью, что у него начинало щемить сердце. Огромный потухший вулкан, верхушка которого скрывалась в царящей наверху тьме, исполинской каменной громадой величаво высился над желтыми реками бегущей лавы, через которые то и дело были перекинуты высокие изогнутые мостики, соединяя отшлифованные миллионами ног полоски цельного камня, на пару с лавой заменявшие здесь земную твердь. Судя по всему - дороги.
Иисус направился к ненавистным мрачным чертогам, издали завидев огромный черный зев главного хода, и спустя минуту коснулся босыми стопами теплого камня. Не осматриваясь, он двинулся вперед, при каждом шаге вздымая небольшие облачка пепла, в котором по щиколотку утопали его ноги.
- Говорю, это Он! - бесновался Асмодей, то и делая метая в сторону входа нетерпеливые взгляды. - Кто еще это может быть?!
В огромном сводчатом зале находились все, кто успел прийти на зов. Остальные находились по делам в самых разнооборазных уголках своих угодий на момент призыва, а потому были еще в пути.
Маленький вулканчик - точная копия потухшего Иерихона и главное его украшение - забавно плевался капельками магмы, не обращая ни малейшего внимания на возбуждение собравшихся возле него демонов. Имея высоту в четыре метра, он, тем не менее, иногда чертовски громко грохотал, но к этому давно все привыкли, воспринимая этот звук как нечто родное и домашнее.
- Но Договор, - развел лапами Азазель. - Договор гласит, что...
- Да клал Он на договор! - рыкнул на весь зал Асмодей. - Ты вспомни, сколько раз Он его нарушал! Что значат законы для того, кто сам же их создал?!
- И все же, - попытался поддержать собрата Бельфегор. - Договор...
Асмодей опять зарычал в бессильной злобе, а потом набрал в мощную грудь побольше воздуха и смачно плюнул прямо в жерло Иерихончика, на что тот коротко, но возмущенно зашипел, выпустив маленькое облачко пара.
- Вот что такое для Него Договор, - зло оскалился Асмодей. - Пшик! Пустой пшик!
- Тише, - прошипел внезапно Велиал, все это время тщательно прислушивающийся к чему-то внутри себя. - Он уже здесь...
Все как по команде уставились на него, а потом точно так же синхронно повернули головы ко входу. Из трубчатого тоннеля вышел босоногий человек в белоснежной тунике с длинными широкими рукавами, в который на монашеский манер были спрятаны руки, покоившиеся на животе. Его густая борода едва заметно светилась, а глаза добро улыбались, заглядывая, казалось, в самые сокровенные уголки разума.
Он быстро, но величаво приблизился и маленькой беспомощной фигуркой застыл перед шестиметровыми демоническими исполинами, открыто улыбаясь им сверху вниз. Да, это удивительно, но с высоты своего роста он умудрялся усмехаться им свысока с тщательно скрытой снисходительностью, которые дипломатично пытался скрыть за добродушной улыбкой.
- Братья мои, - воздел он, наконец, руки после долгого молчания. - Я рад всех вас видеть в добром здравии и... Ваших новых телах. Должен сказать, они внушают уважение...
Длинный хвост Асмодея в такт его безграничному изумлению пару секунд закручивался в тугую спираль, а потом выстрелил о пол пружиной, срывая того с места навстречу нахалу, посмевшему явиться...
- Стоять! - грохнуло откуда-то от массивного многометрового трона.
Асмодей застыл как вкопанный перед широко улыбающимся Иисусом, готовый уже разорвать его на тысячу частей и скормить декоративному вулкану. Только глаза метали огненные молнии, но ослушаться властного спокойного голоса он не смел.
- Зачем ты здесь? - спросил из-за спин демонов приближающийся голос.
- А разве это непонятно? - удивленно вскинул бровь Иисус. - Меня послал наш Отец.
- Ну как всегда, - гнусно захихикал Азазель. - Любит Он вместо себя щенка своего посылать. Чего Ему здесь надобно, Щенок-На-Побегушках?
- А Договор? - поддержал его Бельфегор и как бы невзначай по широкой дуге зацокал когтями по камню, заходя Христу за спину. - Или он уже не действует? Или Его Слово потеряло свою силу?
- Его Слово - Пшик, - сплюнул Иисусу под ноги Асмодей.
Велиал вместо слов шикнул на Асмодея и отодвинулся в сторону, давая дорогу владельцу властного голоса. Из-за их спин вышел самый обычный человек - немного сгорбленный, уставший, он держался, тем не менее, уверенно и властно, спокойно даже, не выказывая ни тени неприязни, на которую так скоры были его демоны.
- И что же Отцу нашему здесь понадобилось? - спросил Люцифер, останавливаясь в каком-то шаге от Иисуса и заглядывая ему в глаза. - Что нашему Отцу взбрело в голову на этот раз?
- Настало время Судного Дня, - ровным голосом ответил ему Иисус, спокойно выдержав люциферов взгляд. - Отец решил дать всем твоим грешникам еще один шанс и если они будут его достойны, то смогут войти во Врата.
Воцарившуюся изумленную тишину вновь прервал мощным взрывом хохота Азазель. Одной лапой схватившись за Иерихончик, а другой держась за покрытый чешуей живот, он надрывался со смеху, не в силах остановиться. Его трехметровое тело содрогалось от хохота, а дырявые немощные крыльца тряслись подобно листьям на ураганном ветру.
Люцифер, повернув голову, с легкой улыбкой наблюдал за своим непутевым чадом, умышленно не замечая, как все сильнее хмурится Асмодей. Бельфегор, стоя за спиной божьего посланника, не обращал внимания ни на того, ни на другого, ввинчиваясь ленивым взглядом в затылок Иисуса. Велиал похабно скалился в одной из своих многочисленных улыбок, которые, впрочем, всегда выражали одно и то же, то бишь, полную похабщину и прочие непристойности.
Иисус, уже не улыбаясь, терпеливо ожидал, пока этот цирк закончится, блуждая рассеянным взглядом по всем присутствующим.
Эту затянувшуюся комическую сцену прервал Асмодей, мощной оплеухой размазав хилого Азазеля по многострадальческому Иерихончику, да так, что тот захлебнулся собственным хохотом и медленно сползая оземь, дико закашлялся в тщетных попытках восстановить дыхание.
- Дурень, - беззлобно буркнул Асмодей, отходя на свое прежнее место.
- Вы закончили? - сухим голосом спросил Иисус, обращаясь исключительно к Люциферу.
- Ну, - с легкой усмешкой протянул тот. - Судя по моему Азазелю - да, мы закончили. Но Судного Дня не будет.
- Не будет? - удивленно вскинул бровь Иисус.
- Не будет, - улыбнулся Люцифер. Асмодей! Покажи ему!
Демон довольно ощерился рядом внушительных клыков и схватив Иисуса за руку, взмыл вверх, не оглядываясь ни на своих оставшихся внизу собратьев, ни на стремительно обретающего свое привычное демоническое обличье Люцифера. Прощально загрохотал в мини-извержении Иерихончик, плюясь миниатюрными сгустками магмы...
Очень скоро Асмодей в последний раз взмахнул крыльями и опустился рядом с большой пещерой, из которой до ушей Иисуса доносился людской гомон.
Но когда они вошли внутрь, все резко утихло. Под высоким каменным сводом находилось с полсотни самых обычных полуголых людей, которые вели себя точно так же, как и должны вести себя люди в каком-нибудь земном кабаке после тяжелого рабочего дня.
- Иисус Христос, - после долгого изумленного молчания бухнулся кто-то на колени.
Остальные немо таращили глаза, тщетно пытаясь им поверить.
- Встань, сын мой, - подошел к несчастному Иисус, ложа руку ему на плечо в намерении помочь подняться. - Негоже заблудшей душе вот так...
Закончить он не успел. "Заблудшая душа" внезапно брыкнулась с колен на спину и зашлась в диком азазелевском хохоте.
- Иисус, - в паузах между волнами смеха, утирая слезы, выдавливал он слова. Иисус... Здесь... В аду... Боже, кто-то из нас двоих явно спятил!
После этой мизансцены все пришло в движение, отовсюду послышался веселый смех, переклички, шуточки и люди потянулись поближе, без малейшего страха обступая огромную фигуру Асмодея и сына божьего, с недоумением продолжавшего взирать на перекатывающуюся по грязному полу "заблудшую душу".
- Отец решил дать всем вам второй шанс, - прогрохотал с высоты своего роста в толпу Асмодей. - Все, кто пожелает, может предстать пред судом божьим в надежде вымолить прощенья за свои грехи и попасть в Рай.
- Отец? - послышалось из толпы.
- Отец, - в страдальческо-насмешливой гримасе кивнул Асмодей, показывая когтистым пальцем наверх. - Есть желающие перебраться в Рай?
- К этим святошам? - хохотнул все тот же мужской веселый голос из толпы. - Где ни потрахаться, ни расслабиться толком? Да ну нет, увольте...
- Да-да, точно, - поддакнул ему второй. - Эти святоши меня при жизни сожгли! Вместе с семьей! Последнее, что помню, так это их истошные крики и отвратительный запах паленого мяса... Но теперь все хорошо, - улыбнулся он, притягивая к себе молодую темноволосую женщину, которая словно и ждала этого - сразу же любовно прильнула к его крепкому плечу и нежно зашептала что-то на ухо.
- А меня камнями забросали, - грустно поведала молодая симпатичная девушка. - В основном - одни старики и дети, причем вторые норовили попасть в голову. А ведь я приходила к вам, помните? - робко коснулась она рукава Иисуса. - Меня притащили к Вам на суд, обвинив в прелюбодеянии, и Вы сказали, что тот, кто считает меня виновной, пусть первым кинет в меня камень. Но никто не кинул... Все трусливо разошлись, а когда я возвращалась домой, то все и случилось... Нахлынули со всех сторон, утащили за город, привязали к дереву и...
- Deus lo Vult, Deus lo Vult, - оттеснил девчонку какой-то заросший бородатый смуглый мужчина. - Вот что я слышал, когда вонючие крестоносцы врывались в дома моих соседей и насиловали наших женщин, протыкая мечами нас самих!
- Гоморра! - раздалось звонкое и женское откуда-то из-за его спины.
Сквозь толпу протолкалась женщина средних лет с маленькой девочкой, держащейся за подол ее платья.
- Гоморра! - повторила она. - Мы из Гоморры... Гореть нам теперь вечность в аду, грешникам, особенно ей, - кивнула она головой в сторону девочки. - Вы только посмотрите, сколько в ней греха, сколько порока в этом маленьком создании!
- А я повесился, - меланхолично сообщил в никуда пожилой седовласый мужчина. - Когда в мою квартиру пришли люди божьи и начали вещать его слово, говорить о том, что мирские блага - это все от лукавого, а потому не стоит за них держаться, я поверил. И жена тоже... И сын с дочкой... Но они уже поверили лично мне, наивному глупцу. И куда это завело? Квартира отошла пузатым дядям и мы оказались на помойке. И вот теперь я с сыном здесь, а девочки - там. Как бы я не хотел их увидеть, но в заднице я видал ваш лживый рай с вашими "святыми"!
- А я много повидал вашего брата, - хмыкнул молодой дерзкий паренек. - Взрослые и важные матроны, соблюдающие все посты и регулярно посещающие церковь. При первом взгляде они очень хорошие, правильные, но - только в своих собственных словах, адресованных доверчивому уху. О, как они себя любят восхвалять, сколько в них спеси, гордости и самомнения! Они для всех хорошие, пока не копнешь поглубже, и тогда в красивой обертке оказывается самое что ни на есть обычное человеческое дерьмо. А зависти, сколько в них зависти! Улыбаются тебе в глаза, восхваляя твои несуществующие достоинства, а сами чернеют от зависти и злобы к существующим. А как они любят злорадствовать чужому горю, о, это просто неописуемо! Но при этом не преминут "утешить" и "посочувствовать", ибо как же, их Бог завещал им быть хорошими. Поэтому они "хорошие". Пока не копнешь поглубже...
- Согласен, - кивнул головой седовласый мужчина. - До своей последней глупости я видал совсем другого брата, который не верил ни в ад, ни в рай, но при этом по возможности помогал страждущим, ютил бездомных котят и лил искренние слезы над смертью абсолютно чужих детей. А эти, - сморщился он. - Тьфу ты, дерьмо на подошве!
- Теперь ты видишь? - обратился к Иисусу Асмодей. - Им не нужен твой рай. Не нужные твои лживые обещания и святые законы, согласно которым твои прихвостни мучили и издевались над этими людьми. - Он обвел лапой помещения в ритм словам. - Им не нужен твой завистливый и мелочный Бог, который силой заставляет поклоняться только себе, который запрещает делать себе кумира, кроме себя самого, при этом распинаясь о свободе воли. Твой Бог - жестокий, самовлюбленный тиран, не терпящий инакомыслия.
Продолжая тихо, спокойно, но громко и властно лить из клыкастой пасти слова, Асмодей неспешно заходил молчавшему в немом удивлении Иисусу за спину, пока не оказался совсем рядом. Не останавливая потока лившихся слов, он возложил левую лапу на голову Христа, запрокидывая ее назад, а когтем правой полоснул по шее. Алая кровь обильно хлынула из рваной раны, пачкая белоснежную тунику.
Асмодей еще некоторое время держал лапой безвольное хрипящее тело за голову, мрачно наблюдая за расползающейся внизу кровавой лужой, а потом разжал впившиеся когтями в череп, наподобие тернового венка, пальцы и молча вышел.
Спустя мгновение снаружи раздалось хлопанье мощных крыльев, а еще через секунду притихшие люди начали потихоньку расходиться, осторожно переступая через белоснежно-алый бездыханный труп сына божьего Иисуса Христа, которому во второй раз суждено было стать мучеником, но в этот раз - совершенно бессмысленно и напрасно...