Конфликт между символическим и воображаемым разделил речь на внешнюю и внутреннюю. Во внутренней речи — образы. Во внешней — знаки. Борьба за обладание статусом реального между воображаемым и знаково-символическим определяет все возможные соотношения слова и антислова, слова и вещи. В дуальности слова и вещи скрыто напряжение абсурда.
Кажется естественным, что сначала были вещи, а потом люди придумали слова, знаки вещей. Слова представляли вещи, знакомили с ними, именовали их, обозначали и сами были вещами. Это представление убеждает ю нас в том, что вещи, как немые. Сами они о себе ничего сказать не могут. Они доверяют говорить о себе словам.
Правда, никто этот договор между словами и вещами не видел. И поэтому у всех нас есть основания подозревать слова в мошенничестве, в подделке документов: не составили ли они соглашение о представительстве вещей в отсутствии самих вещей.
Ведь если вещи сами о себе ничего сказать не могут, то на каком основании о них могут говорить слова? Значит, мы что-то знаем о вещах помимо слов, до слов и вне связи со словами. А еще мы что-то знаем о вещах со слов языка, который уверяет нас в том, что он был свидетелем бытия вещей, что его слова сами когда-то были вещами.
Итак, есть два значения. Одно из них дословное. Другое — языковое, словесное. И словесное знание вытесняет дословное, предает его забвению.
Это вытеснение составляет главную фигуру между вещами и словами. Лишенные слова вещи перестают нами не только узнаваться, они перестают существовать. То есть вещи подвергаются агрессии со стороны слов.
Язык ставит вещам условия: или не быть, или быть в форме знака.  Принципом существования любого знака является семиозис. Вещь — это уже не вещь, а знак вещи. То-есть знак того, что ты можешь с ней делать, а также указание на то место, где она должна быть и в связи с чем она имеет смысл.
Но если слова гарантируют смысл существования вещей, то что гарантирует смысл существования слов? Есть ли какой-то внеязыковой механизм поддержания порядка слов? Или этот порядок обеспечивается самими словами, круговой порукой слов. Забвение дословности отсылает слово к слову, знак к знаку. Но если знак отсылает к знаку, то важным становится не значение знака, а сама процедура означивания. Например, ты как охотник идешь по следам зверя, чтобы настигнуть его, поймать. И у тебя есть доследовое понимание зверя. Ты знаешь, что в какой-то момент следы оборвутся и ты увидишь то, что искал. Нечто тебя встретит собственнолично.
И ты будешь с ним один на один. Но в силу круговой поруки знаков след перестает быть следом и становится знаком. Отсылает тебя к другому знаку, который, в свою очередь, начинает ветвиться на множество других знаков, подчиняясь внутренним правилам самоотсылок. И ты, теряя значения, вступаешь в пространства означивания в качестве того, что тоже подлежит означиванию.
Бесконечный самоотсыл слов достигается утратой как субъекта, так и объекта. И следовательно, ценой утраты непрерывного прошлого. Чтобы было прошлое, нужно непрерывное усилие в настоящем по поддержанию существования прошлого. Утрата прошлого оставляет настоящее один на один с будущим. И это противостояние составляет смысл современности. Прошлое — это руины современности, фрагменты мира, стержень которого сломался и смысл его неизвестен. Круговая порука слов придает истине и смыслу проблематичный характер. Вопрос о смысле, вытеснив истину, теперь сам уступает место означиванию. То есть в современном мире нет ни смысла, ни истины. Есть означивание того, чего нет.
Означивание — не прозрачное стекло познания, устраняющее само себя для того, чтобы дать означаемому предстать таким, каким оно есть, без отсылки к чему-либо кроме своего присутствия. Конфигурация отношений между словами и вещами выстраивается так, что в мире становится все больше знаний и все меньше смысла.
Само это обстоятельство позволяет говорить о существовании антисознания в современном мире. У каждого слова есть денотат. Но не у каждого денотата есть референт, объект внеязыковой действительности. Денотация указывает, но не определяет. Коннотация и указывает, и определяет. В процессе означивания теряет смысл сама процедура денотации, сигнификации, номинации, репрезентации и манифестации. Само собой разумеется, что у птичьего молока нет объекта, как нет его и у кентавра. Но в процессе означивания выясняется, что нет никакого объекта и у всех других слов.
Это кажется, что стул — это стул, а стол — это стол. Но и в медицинской практике стул — это не стул, а стол — это номер вашей диеты. Объект перестал быть гарантом значения слова. Но это значит, что текст — это уже не текст, а пространство ускользающих смыслов.
|